из "бегущей с волками" эстесс.
сказка про тюленью шкуру
Случилось это в те времена, что некогда были, навсегда миновали и скоро придут снова. День за днем вокруг было только белое небо да белый снег, а люди, собаки и медведи казались черными пятнышками на белом снегу.
Природа здесь сурова. Дуют сильные ветры, так что людям приходится надвигать капюшон парки на самые глаза и повыше подтягивать меховые сапоги-мамлуки. Слова здесь замерзают на лету, так что приходится обламывать их с губ собеседника, а потом оттаивать на огне, чтобы узнать, что он сказал. Люди здесь живут в густых белых волосах старой Аннулук. Эта древняя праматерь, старая колдунья, есть сама Земля. И жил в этом краю человек, такой одинокий, что за долгие годы слезы прорезали на его щеках глубокие борозды.
Он старался бодриться и улыбаться. Он ходил на охоту. Он преследовал добычу и спал спокойно. Но он тосковал по человеческому обществу. Иногда, выплывая в каяке к отмелям, он видел тюленей и вспоминал старые истории о том, что когда-то давно тюлени были людьми. Теперь о том времени напоминают только тюленьи глаза, в которых светится мудрость, любовь и дикая душа. После этого на него порой находила такая тоска, что слезы струились по лицу, привычно стекая по избороздившим его канавкам.
Однажды вечером он охотился дотемна, но ничего не добыл. Когда на небе взошла луна и льдины заискрились в ее лучах, охотник оказался неподалеку от большого пятнистого утеса. Его острый глаз заметил, что на островке что-то плавно движется.
Он медленно и неслышно подплыл поближе: на вершине утеса танцевали несколько женщин. Они были нагие, как в тот самый первый день, когда вышли из материнского чрева. Охотник был одинок, у него не было друзей — разве только в воспоминаниях, — поэтому он сидел неподвижно и не сводил с женщин глаз. Тела их казались сотканными из лунного молока, кожа мерцала серебристыми блестками, как у весеннего лосося, а руки и ноги были длинные и стройные.
Они были так хороши, что охотник сидел как зачарованный, а тем временем волны, подталкивая лодку, несли ее все ближе и ближе к островку. Он уже слышал, как красавицы смеялись: по крайней мере так ему казалось — или то был плеск воды у скал островка? Охотник был сам не свой, увидев такое диво. И постепенно исчезло одиночество, сдавливавшее его грудь, как мокрая шкура. Почти не думая, действуя будто по наитию, он прыгнул на островок и схватил одну из тюленьих шкур. А потом притаился за краем скалы и спрятал шкуру под квушнгук (парка).
Вскоре одна из женщин стала звать остальных, и голос ее был напевнее всех звуков, какие ему доводилось слышать до сих пор: он был как призыв кита на заре; нет, скорее как лай волчат, когда они возятся весной; нет, он был куда нежнее, но дело не в этом, потому что... что же это делают женщины?
Они надевают тюленьи шкуры и одна за другой ныряют в море, вскрикивая и радостно смеясь. Все, кроме одной. Самая высокая из них ищет на камнях, ищет под камнями, ищет свою тюленью шкуру и нигде не может найти. Тут охотник осмелел, а почему — и сам не сказал бы. Он вышел из-за скалы и заговорил:
— Женщина... будь моей... женой. Я... я так одинок.
— Нет, я не могу быть женой, — отвечала она. — Ведь я из тех, кто живет под водой.
— Будь моей женой, — настаивал охотник. — А на седьмое лето я верну тебе тюленью шкуру, и тогда ты сама решишь, уйти тебе или остаться.
Девушка-тюлень долго смотрела ему в лицо; глаза ее, не будь она из рода тюленей, были бы совсем человеческими. Наконец, словно через силу, она проговорила:
— Хорошо, я пойду с тобой. А через семь лет поглядим.
Прошло время, и у них родился сын, которому дали имя Урук. Он был маленький и пухлый. Зимой мать рассказывала Уруку сказки о существах, которые живут под водой, а отец длинным ножом вырезал из белого камня волка или медведя. Относя маленького Урука в постель, мать показывала ему в дымовом отверстии облака и говорила, на что они похожи. Только вместо ворона, медведя или волка она видела моржа, кита, тюленя или лосося — ведь это были те звери, которых она знала.
Но время шло, и кожа ее стала вянуть — сначала шелушиться, а потом трескаться. Веки стали облезать, а волосы выпадать. Она сделалась мертвенно-бледной. Тело ее сохло. Она старалась скрывать хромоту. Помимо ее воли, глаза у нее с каждым днем тускнели. Ей приходилось находить дорогу ощупью, потому что зрение угасало.
Так продолжалось, пока однажды ночью маленький Урук не проснулся от громких голосов. Он сел на постели из меховых одеял и услышал рык, походивший на медвежий, — то его отец бранил мать. Он услышал крик, как звон серебра о камень, — то был голос матери.
— Долгих семь лет назад ты спрятал мою тюленью шкуру. Теперь настала восьмая зима. Я хочу, чтобы ты вернул часть моей плоти! — кричала женщина-тюлениха.
— Я отдам ее тебе, а ты уйдешь от меня! — рычал муж.
— Не знаю, как я поступлю. Знаю только, что должна получить то, что мне принадлежит.
— И ты, негодная, оставишь меня без жены, а нашего мальчика без матери! С этими словами муж рванул меховой полог, закрывавший вход, и исчез вночи.
Мальчик очень любил свою мать. Он боялся ее потерять и плакал, пока не уснул. Разбудил его ветер. То был странный ветер, он будто звал: «Ууруук! Ууурууук!»
Мальчик вылез из постели. Он так торопился, что надел парку задом наперед, а мумлуки натянул только до половины. Слыша, как ветер повторяет его имя, он выскочил в звездную-презвездную ночь.
— Ууууруууук!
Мальчик выбежал на утес, нависавший над водой. Там, далеко в бурном море, плавал серебристый тюлень, огромный и косматый. У него была большая голова, желтые глаза, а усы свисали на грудь.
— Ууууурууууук!
Мальчик кубарем скатился с обрыва и в самом низу наткнулся на камень — нет, на сверток, — который выпал из расселины в камне. Волосы хлестали мальчика по лицу, как тысячи ледяных поводьев.
— Ууууууруууууук!
Мальчик судорожно развернул сверток и встряхнул его — то была тюленья шкура его матери. Уловив знакомый запах, он прижал шкуру к лицу, вдохнул — и душа его встрепенулась, как внезапный порыв летнего ветра.
Урук вскрикнул от боли и радости и снова поднес шкуру к лицу — и снова материнская душа коснулась его души. Он снова вскрикнул, наполненный бесконечной любовью своей матери.
А далеко в море старый серебристый тюлень медленно ушел под воду.
Мальчик вскарабкался на крутой берег и побежал к дому, тюленья шкура летела за ним, развеваясь по ветру. Он ворвался в дом и попал в объятия матери. Она прижала к груди его и свою шкуру и закрыла глаза, радуясь, что оба целы и невредимы.
Потом стала натягивать на себя шкуру.
— Нет, мама, не надо! — закричал мальчик.
Она подхватила его, зажала под мышкой и, прихрамывая, побежала к ревущему морю.
— Нет, мама, не уходи! Не оставляй меня! — плакал Урук.
Было видно, что она хочет остаться с сыном, жаждет этого всем сердцем, но что-то властно звало ее к себе—это что-то было старше ее, старше его, старше, чем время.
— Нет, мама, нет, нет, нет! — надрывался мальчик.
Она взглянула на него глазами, полными беспредельной любви. Потом взяла его лицо в ладони и вдохнула ему в легкие ароматный воздух: раз, другой, третий. Держа его под мышкой, как ценную ношу, она нырнула в море и стала опускаться все глубже, глубже и глубже. Женщина-тюлениха и ее сын свободно дышали под водой.
Они быстро погружались в пучину и скоро оказались в подводной бухте, где жили тюлени. Там разные морские звери пировали, пели и плясали, вели беседы, а большой серебристый тюлень, который звал Урука из ночного моря, обнял мальчика и назвал его внуком.
— Как тебе жилось там, наверху, дочка? — спросил серебристый тюлень-великан.
Женщина-тюлениха отвела взгляд и сказала:
— Я обидела человека... который отдал все ради меня. Но я не могу к нему вернуться, потому что тогда я стану пленницей.
— А мальчик, мой внук? — спросил старый тюлень, и голос его дрогнул от гордости.
— Он должен вернуться, отец. Он не может здесь оставаться. Ему еще не пришло время жить здесь, с нами. — Она заплакала, а вслед за ней заплакали и старый тюлень с мальчиком.
Прошло несколько дней и ночей, а если точнее, семь, и волосы и глаза женщины-тюленихи заблестели, как прежде. Кожа снова стала смуглой и гладкой, зрение острым, тело полным, поступь легкой. Но вот настало время мальчику возвращаться на сушу. В ту ночь старый тюлень-дед и прекрасная тюлениха-мать отправились в путь, держа между собой мальчика. Они плыли назад, все выше и выше, в верхний мир. Там они ласково вынесли Урука на залитый лунным светом берег.
— Я всегда буду с тобой, — заверила мальчика мать. — Только притронься к тому, чего касались мои руки: к палочкам для добывания огня, к моему улу, ножу, к выдрам и тюленям, которых я вырезала из камня, и я дохну на тебя ветром, чтобы ты мог петь свои песни.
Старый серебристый тюлень и его дочь долго целовали мальчика. Наконец, с трудом оторвавшись от него, они отплыли от берега и, бросив на него последний взгляд, исчезли под водой. А Урук остался. Потому что его время еще не настало.
Годы шли, он вырос, научился петь, играть на бубне и рассказывать сказки. Говорят, что всем этим он обязан тому, что в детстве великие духи тюленей уносили его в море. До сих пор сквозь серый утренний туман иногда можно увидеть, как он, привязав свой каяк, опускается на колени на скалистом островке в море и разговаривает с тюленихой, которая часто подплывает к берегу. Хотя многие на нее охотились, и не раз, но ничего из этого не вышло. Ее называют Танкигкак, светлая, священная. Рассказывают, что, хоть она и тюлениха, глаза у нее человеческие — в них светится мудрость, любовь и дикая душа. и никак не могу вспомнить еще одну, детскую, услышанную на позапрошлой работе, тоже про лед, снег, север и нарушенные обещания. помню только там повторялось набатом "a promise is a promise".
помн